Пол Андерсон - Патруль времени [сборник]
Для моих готов начальником, как вы выразились, над остальными богами был Тивас, чей образ восходит к древнему индоевропейскому пантеону. Там он присутствует наравне с образами прочих, если воспользоваться скандинавским названием, асов, которые противопоставлены хтоническим божествам — ванам. Римляне отождествляли Тиваса с Марсом, поскольку оба они были богами войны.
Те же римляне считали Донара, которого скандинавы называли Тором, германским двойником Юпитера, ибо он повелевал громами и молниями. Однако для готов Донар был сыном Тиваса, подобно Водану, которого римляне приравнивали к Меркурию.
— Значит, мифология тоже эволюционирует? — справился Эверард.
— Конечно, — отозвался я. — Постепенно Тивас превратился в асгардского Тюра. Люди продолжали помнить о нем лишь то, что он потерял руку, обуздывая чудовищного волка, который впоследствии уничтожит мир. Что касается Тюра, то это слово на древненорвежском означает «бог».
Водан же, или Один, приобретал тем временем все большее значение и сделался наконец отцом богов. Мне думается — хотя, разумеется, надежнее всего было бы проверить догадку на практике, — это случилось из-за того, что скандинавы были чрезвычайно воинственным народом. Психопомп[46], приобретший к тому же через финское влияние черты шамана, был для них сущей находкой: он препровождал их души в Вальгаллу. Кстати говоря, Один был очень популярен в Дании, ну, может быть, в Швеции. В Норвегии же и в Исландии больше поклонялись Тору.
— Замечательно, — Эверард вздохнул. — Сколь многого, оказывается, мы не знаем и не успеем узнать до конца своих дней… Но давайте вернемся к вашему Водану в Восточной Европе четвертого века.
— Оба глаза у него пока в целости, — сказал я, — зато уже появилась шляпа, плащ и копье, которое на деле является посохом. Он — путешественник, Скиталец. Вот почему римляне отождествляли его с Меркурием, наподобие греческого Гермеса. Все, о чем я вам рассказываю, восходит к ранней индоевропейской традиции. Ее следы можно отыскать в Индии, Персии, в кельтских и славянских мифах; последние, к сожалению, весьма скудно отражены в источниках. Мои действия… Впрочем, неважно. Водана-Меркурия-Гермеса называют Скитальцем, поскольку он — бог ветра. Отсюда становится понятным, почему его возвели в покровители путников и торговцев. Странствуя по свету, он должен был многому научиться, поэтому его наделяли особой мудростью, а также считалось, что ему подвластны поэзия и магия. Сюда же примешалось представление о мертвецах, которые мчатся на ночном ветре. То есть мы возвратились к образу Психопомпа.
Эверард выпустил изо рта кольцо дыма и проводил его взглядом, словно оно было неким символом.
— Похоже, вы рисуете весьма любопытную фигуру, — проговорил он.
— Да, — согласился я. — Повторяю, меня подтолкнули к этому обстоятельства. Признаться, моя миссия бесконечно осложнилась. Я буду осторожен. Однако… миф-то существует. Упоминаний о появлениях Водана среди людей — бесчисленное множество. Большинство из них — легенды, но некоторые, сдается, имеют под собой реальную основу. Что вы думаете по этому поводу?
Эверард пыхнул трубкой.
— Не знаю. Не могу вам ничего посоветовать. Скажу лишь, что приучился не доверять архетипам. В них таится до сих пор не познанное могущество. Именно поэтому я и расспрашивал вас столь подробно о, казалось бы, очевидных вещах. Не такие уж они и очевидные.
Он не столько пожал, сколько передернул плечами.
— Что ж, метафизика метафизикой, а нам надо решить кое-какие практические вопросы. Потом захватим вашу жену и мою даму и отправимся развлекаться.
337 г
Битва бушевала весь день напролет. Раз за разом гунны накатывались на ряды готов, словно штормовые волны, что бьются о подножие берегового утеса. Стрелы, пики, развевающиеся знамена затемнили солнце; земля содрогалась от топота конских копыт. Пешие готы уверенно отражали натиск гуннов. Они кололи пиками, рубили мечами и топорами, стреляли из луков, метали камни из пращи. Звуки рогов и зычные крики ратников перекрывали пронзительные боевые кличи гуннов.
Люди валились как снопы. Человеческие ноги и копыта коней давили упавших, ломали им ребра, втаптывали в кровавое месиво. Над полем битвы стоял неумолчный звон: то звенела сталь оружия, обрушиваясь на шлемы, отскакивая от кольчуг, рассекая деревянные шиты и кожаные нагрудники. Лошади, испуская предсмертное ржание, падали навзничь со стрелой в горле или с перерезанными поджилками. Раненые воины, оскалив зубы, сражались, покуда хватало сил. Противники крушили направо и налево, не разбирая, где свой, где чужой, безумие схватки застилало им глаза черной пеленой.
Гуннам наконец удалось прорвать строй готов. Ликуя, они поворотили коней, чтобы напасть на врагов со спины. Но тут откуда ни возьмись появился свежий отряд готов, и гунны очутились в западне. Вырваться сумели лишь немногие. Видя, что атака захлебнулась, гуннские военачальники приказали трубить отступление. С дисциплиной у степняков все было в порядке: они подчинились сигналу и поскакали прочь. Наступила долгожданная передышка; можно было утолить жажду, перевязать раны, издали обменяться с врагом обидным словом или свирепым взглядом.
Кроваво-красное солнце на зеленоватом небе клонилось к закату. Его лучи обагрили воды реки и выхватили из надвигающихся сумерек черные силуэты кружащих над полем стервятников. По истоптанной траве пролегли длинные тени, превратив разбросанные тут и там группки деревьев в нечто бесформенно-грозное. Прохладный ветерок носился над землей, шевелил волосы убитых, тихонько насвистывал, будто призывая мертвецов пробудиться.
Но вот зарокотали барабаны. Построившись в отряды, гунны под звуки труб снова устремились вперед, чтобы схлестнуться с противником в решающей схватке.
Усталые до изнеможения, готы все же выстояли. Смерть пожинала богатый урожай. Что ж, Дагоберт ловко и умело раскинул свою ловушку. Услышав о набеге гуннов — об убийствах, насилии, пожарах и грабежах, — он кинул клич, созывая соплеменников под свое знамя. Отозвались не только тойринги, но и их соседи. Дагоберт заманил гуннов в лощину на берегу Днепра, в которой негде было развернуться коннице, разместил основную часть своего войска на склонах, а тем, кого поставил в долину, запретил отступать.
От его круглого щита остались одни щепки, шлем был весь во вмятинах, кольчуга порвалась, меч затупился, болела каждая косточка и каждая мышца, однако он стоял в первом ряду готской дружины, а над ним гордо реяло его собственное знамя.
Перед ним вздыбилась громадная лошадь. Дагоберт мельком увидел всадника: низкорослый, но широкоплечий, в вонючих одеждах из шкур под слабым подобием доспехов, лысая голова с длинным чубом, жидкая раздвоенная бороденка, многочисленные шрамы на носатом лице. Гунн замахнулся на него топором. Дагоберт отскочил в сторону, чтобы не попасть под копыта, и отразил удар. Зазвенела сталь, в сумерках ярко засверкали искры. Клинок Дагоберта пропорол всаднику бедро. Если бы его лезвие было таким же острым, как в начале битвы, гунн наверняка отправился бы к праотцам, а так он, обливаясь кровью и вереща, ударил снова, на этот раз — по шлему вождя готов. Дагоберт пошатнулся, но устоял на ногах. Мгновение — и противника простыл и след: его унес куда-то водоворот сражения.
Зато появился другой, который швырнул копье, и оно вошло Дагоберту между плечом и шеей. Гунн рванулся было в образовавшуюся в готском строю брешь, однако Дагоберт, падая, успел взмахнуть мечом и ранил гунна в руку, а его товарищ раскроил вражескому воину голову своей алебардой. Конь гунна помчался прочь, волоча за собой мертвое тело.
Битва прекратилась внезапно. Уцелевшие враги в страхе бежали. Удирали они не скопом, а поодиночке, утратив, как видно, всякую веру в дисциплину.
— За ними, — прохрипел Дагоберт. — Не дайте им уйти, отомстите за наших… — Он хлопнул по ноге своего знаменосца, тот наклонил стяг вперед, и готы бросились преследовать гуннов. Те, кто ускользнул, могли считать себя счастливцами, ибо готы не ведали пощады.
Дагоберт ощупал шею. Кровь хлестала из раны струей. Шум схватки отдалялся, становились слышны стоны раненых и крики стервятников. Слух Дагоберта постепенно слабел. Он поискал взглядом солнце, чтобы посмотреть на него в последний раз.
Воздух рядом с вождем задрожал — из ниоткуда возник Скиталец.
Он соскочил со своего колдовского скакуна, упал на колени прямо в грязь, положил руку на грудь сыну.
— Отец, — прошептал Дагоберт; в горле его клокотала кровь.
Лицо человека, которого он помнил суровым и сдержанным в проявлении чувств, было искажено мукой.
— Я не мог… нельзя… они не позволили… — пробормотал Скиталец.
